Лорд Актон

При появлении предыдущего издания работы д-ра Флинта один из критиков, бывший, правда, одно­временно и его соперни­ком, заявил, что книга страдает много­словием. Труд, занимавший тогда 330 страниц, теперь вырос до семисот, так что впору было бы вообще усомниться в целесообразности критики. Сразу следу­ет сказать, что увеличение объема достигнуто почти ис­клю­чи­тель­но за счет привлечения нового материала. Автор не замыка­ется на своей главной теме; но поскольку наука, контуры ко­то­рой он очерчивает, жива, по его уверениям, единственно факта­ми, а не спекулятивными построениями, то и внимание, которое он уделяет историкам, вовсе избегавшим философии или же просто бывшим, подобно Даниэлю [Gabriel Daniel (1649-1728), французский историк, иезуит] и Велли [Paul-François Velly (1709-1759), французский историк, иезуит], авторами не первого ряда, зачастую пред­ставля­ется ненужным. Нередко, как, например, при харак­теристике Кон­дорсе, встреча­ются суждения не­оправ­дан­ные и избыточные. Однако в целом это ра­сширен­ное изложение философии истории во Франции обрело свою оконча­тельную форму не за счет простого увеличения объема, но за счет веских и существен­ных добавлений. На его страницах нашлось место многим прежде обойденным авторам; Кузен [Victor Cousin (1792-1867), француз­ский философ, осново­положник эклектизма, школы, соединя­ющей элементы герман­ского идеализма и шотланд­ского реализма здравого смысла], благодаря более мелкому шрифту книги и устранению из текста обидного выпада против Шеллинга, доволь­ствуется теперь меньшим числом страниц, чем в издании 1874 года. Сделано много не­об­ходи­мых исправ­лений и уточнений, таких как перемещение Балланша [Pierre-Simon Ballanche (1776-1847), французский писатель и кон­серватив­ный мыслитель, развивший пред­ставление о прогрессе, член Французской академии.] из числа представителей теократического направления в таковые ли­бераль­ного католицизма, осново­полож­ником которого его обык­но­вен­но считают.

Неоспоримое достоинство д-ра Флинта, в котором с ним некому поспорить, в равной мере заключается как в его основательном знакомстве с малоизвестными, но представляющими интерес авторами, к которым он привлекает наше внимание, так и в безупречной выверенности и справедливости его суждений обо всех тех, чьи философские опыты он проанализировал. Он с готовностью отдает дань уважения всякому дарованию, но весьма разборчиво судит об идеях и редко обнаруживает сочувствие к тем или иным из них. Когда дело идет об изложении лучших мыслей талант­ли­вей­ших людей, возникает искушение расцветить свою речь гирляндами огней или драгоцен­ными ожерельями слов. В руках таких мастеров как Шталь [Friedrich Julius Stahl (1802-1861), германский юрист, мыслитель и политический деятель] или Кузен они бы вступили в разительный контраст с очевидностью, что, надо полагать, побудило бы пред­став­ля­е­мых авторов признать, что они и не подозревали в себе подобного ума. Этот эффект достижим и без домысли­вания, посредством выборочного нанизы­вания в строку важнейших слов оригинала. За исключением выдержки из одного излишне почита­емого автора, занимающей две страницы оставленного без перевода француз­ского текста, книга бедна прямыми цитатами. В числе авторов, забытых в первом издании, а в новом водворенных на подобающее им видное место, оказался и Курно [Антуан-Огюстен Cournot (1801-1877), французский математик, философ и экономист]. Автор настоятельно и с полным основанием реко­мендует его вниманию студентов. «Они обнаружат, что каждая страница в нем несет на себе печать упорной, терпеливой, независимой и проницательной мысли. Не думаю, чтобы в ходе моего исследо­вания мне встретился мыслитель более подлинный. Это был человек блестящих интел­лекту­аль­ных дарований, мощного и безупречно правдивого ума.» Но вслед за тем нас предупреждают, что Курно не написал ни строки для широкого читателя, вследствие чего и лишают его возможности говорить за себя своими словами. Между тем именно этот замеча­тельный по глубине и основа­тель­ности своих мыслей француз сказал: «Aucune idée parmi celles qui se réfèrent à l'ordre des faits naturels ne tient de plus près à la famille des idées religieuses que l'idée du progrès, et n 'est plus propre à devenir le principe d'une sorte de foi religieuse pour ceux qui n'en ont pas d'autres. Elle a, comme la foi religieuse, la vertu de relever les âmes et les caractères» [Ни одна идея среди тех, что относятся к естественному порядку вещей, не стоит ближе к семейству идей религиозных, чем идея прогресса, ни одной не свойственно в большей мере становиться своего рода религиозной верой для тех, у кого нет веры иной. Ей, как религиозной вере, дано высвобождать и поднимать души и характеры (фр.)].

Приводимые в книге теории не выигрывают ни в ясности, ни в рельефности от того порядка, в котором они выстроены. Поскольку состояние дел в других странах приберегается для других томов, в этом томе Кузен предшествует своему учителю Гегелю, тогда как Кетле [Lambert-Adolphe-Jacques Quetelet/Quételet (1796-1874), бельгийский астроном, математик и социолог; ввёл статистические методы в общественные науки] едва упомянут в отведённом ему месте и должен пропустить вперед Бёкла [Henry Thomas Buckle (1821-1862), английский историк, которого иногда называют отцом научной истории], если не Эттингена [может быть, германский богослов Konrad Öttinger, родившийся в 1530 году] и Рюмелина [возможно, Gustav Rümelin (1815-1889), германский богослов, эссеист и педагог], дожидаясь очереди на обсуждение его построений. Тончайшие нити, подземные течения прослежены не в достаточной степени. Связь между juste melieu [золотой серединой (фр.)] в политике и эклектизмом в философии уже отмечена главным эклектиком [Виктором Кузеном]; но менее наглядная зависимость, существу­ющая между католиками-легитимистами и демократией, судя по всему, ускользнула от внимания автора. Он говорит, что республика провозгласила в 1848 году всеобщее избирательное право, — и видит в этом торжество партии Лафайета. В действительности это было торжество про­тиво­по­ложной партии — тех леги­ти­мистов, которые призывали взглянуть правде в глаза, отказаться от узкого изби­ратель­ного права, под­держи­вав­шего Орлеан­ский дом, и передать это право народу. Пред­седателем кон­сти­ту­ци­он­ного комитета был легитимист, и он, во­одушев­лённый аббатом де Женудом [Антуан-Эжен Жену (Antoine Eugène Genoud, 1792-1849), псевдоним: аббат Женуд, член палаты депутатов от Высокой Гаронны, преподователь права], писавшим в Gazette de France, вопреки усилиям Одилона Барро [Camille-Hyacinthe-Odilon Barrot (1791-1873), французский поли­тический деятель, возглав­лявший совет министров в 1848-1849 годах] настаивал на по­следо­ва­тель­ном проведении в жизнь подлин­ной демо­кратии.

Давно известно, что истинная история философии является на деле истинной эволюцией философии; и что после изъятия всего того, что подверглось основательной критике либо со стороны современников, либо последу­ющими мыслителями, после усвоения всего того, что пережило столетия и эпохи, мы оказываемся облада­телями не только описания по­следо­ва­тель­ности созревания чело­веческой мысли, но и самого созревшего плода. Д-р Флинт понимает развитие своей области знания иначе. Вместо того, чтобы показать, сколь значительно продвинулась Франция на пути к заоблачным высотам, он описывает множество открытых французами тропинок, усыпанных цветами и ведущих во всевозможных направлениях, и я не удивлюсь, если в последующих томах окажется, что Гегель и Бекл, Вико [Giambattista /Giovan Battista/ Vico (1668-1744), итальянский историк, юрист и мыслитель эпохи Просвещения] и Феррари [Giuseppe Ferrari (1812-1876), итальянский мыслитель, историк и политик, последователь Вико] предстанут не лучшими наставниками, чем Лоран [François Laurent (1810-1887), бельгийский историк и юрист] или Литтрей [Émile-Maximilien-Paul Littré (1801-1881), французский мыслитель, составитель знаменитого словаря французского языка]. Фатализм и воздаяние; расовая принадлежность и патриотизм; проверка успехом и временем; наследие минувших веков; безраздельное господство властительных гениев прошлого; постоянное расширение нашего кругозора; раскрепощение личности; неуклонно нарастающее торжество душевного над телесным, разума над материей, здравого смысла над прихотью и произволом, знания над невежеством, истины над заблуждением, права над могуществом, свободы над властью; закон прогресса и совершенствования; постоянные вмешательства провидения; суверенитет развитой совести, — ни эти, ни другие привлекательные учения не почитаются автором за нечто большее, чем обольщения и полуправды. Д-р Флинт практически не опирается на них даже в композиции своей работы. Его критический талант, превосходящий дар к созидательному переосмыслению, сметает на своём пути все хоть сколько-нибудь небезупречные строения, оставляет за спиной одни руины. Автор более всего заинтересован в том, чтобы выставить напоказ промахи и ошибки писателей прошлого, недостаточность их знаний или чрезмерное тщеславие, чем показать их заслуги в накоплении материала для последующих мыслителей. В итоге мы имеем не тщательно изученную и выверенную мудрость двух столетий, но виды на некую будущую систему, которую предстоит создать, когда все прочие, в ходе мучительной череды напрасных опытов, обнаружат свою несостоятельность. Читатель с грустью видит оставленные без должного внимания и похвалы блистательные находки и обобщения учёных прошлого, пролившие свет на ход нашей мысли, сообщившие ей отчётливость, простоту и симметрию; при этом мы неотступно чувствуем близкое и властное присутствие д-ра Флинта, ментора, во всеоружии своих знаний последовательно проводящего свою точку зрения, согласно которой Франция не создала классической историософии, да и в другом отстаёт, всё ещё дожидаясь своего Адама Смита или Якоба Гримма [Jacob Ludwig Karl Grimm (1785-1863), германский филолог, специалист по мифологии, старший из Братьев Гримм].

Сходным образом автор несколько раз возвращается к идее развития как важному фактору современной мысли, но делает это сбивчиво и неуверенно. В одном месте д-р Флинт, судя по всему, приписывает эту идею Боссюэ, в другом утверждает, что она едва ли серьёзно занимала умы протестантов тех дней и вовсе не волновала католиков, в третьем полагает, что своей популярностью в девятнадцатом веке она обязана прежде всего Ламенне. Взятый из Вине [Alexandre-Rodolphe Vinet (1797-1847), швейцарский критик и богослов] отрывок, в котором Боссюэ говорит о развитии религии, передан неаккуратно. В другом месте те же его слова la suite de la religión совершенно верно переведены как «направление религии». Между тем на деле Боссюэ был самым решительным из когда-либо встречавшихся противников этой теории. Причём сама эта теория не была столь чужда католической теологии, как утверждается в книге, и до появвления Жюрьо [Pierre Jurieu (1637-1713), французский протестанский писатель] чаще встречалась у католических, чем у протестантских писателей. Когда она была выдвинута Петавием [Дионисий Петавий — латинизированное имя французского богослова-иезуита Дени Пето (Denis Pétau, 1583-1652)] в словах сдержанных, уклончивых и двусмысленных, в Англии последовал взрыв негодования столь же сильный, как в 1846 году [когда парламент снял последние ограничения в правах с католиков и сектантов, а евреям даровал равные с англиканами права в получе­нии образования, приобретении собственности и создании благо­твори­тель­ных организаций (полное гражданское и по­ли­ти­че­ское равно­правие евреи получили в 1858 году)]. Содержа­щая эту теорию работа, самая основательная по части учёности книга всей последу­ющей христиан­ской теологии, не пере­печаты­валась до настоящего времени из опасений, чтобы в руки социниан [анти­тринитар­ное учение социниан возникло в Польше в XVI веке, названо по имени итальян­ского бого­слова Фаусто Паоло Соццини (Социна, 1539-1604), было подхвачено униатами Трансиль­вании и вообще рас­сматри­вается как разно­видность унитари­анства] не попали не­по­до­ба­ющие тексты. Нельсон [Robert Nelson (1656-1715), светский христианский эссеист из так называемых неприсягателей (отказавшихся присягнуть Вильгельму III Оранскому)] намекает, что великий иезуит [Петавий] мог быть тайным арианином, и Булль [George Bull (1634-1710), английский богослов, епископ] клеймил эту теорию под благодарные аплодисменты Боссюэ и его друзей. Между тем Петавий не был здесь новатором; идея задолго до него была хорошо известна францисканским магистрам: «Proficit fides secundum statum communem, quia secundum profectum temporum efficiebantur homines magis idonei ad percipienda et intelligenda sacramenta fidei. — Sunt multae conclusiones necessario inclusae in articulis creditis, sed antequam sunt per Ecclesiam declaratae et explicatae non oportet quemcumque eas credere. Oportet tamen circa eas sobrie opinari, ut scilicet homo sit paratus eas tenere pro tempore, pro quo veritas fuerit declarata» [Вера совершенствуется вслед за общим состоянием, ибо лишь с течением времени появляются люди, более способные к восприятию и постижению ее святынь. Существует немало положений, так или иначе принимаемых на веру, но до тех пор, пока они не освящены авторитетом церкви, никому не следует в них верить. Однако и вслед за тем о них надлежит судить трезво, принимая во внимание время, когда данная истина была провозглашена (лат.)]. Кардинал Дюперон [Jacques Davy Duperron (1556-1618), французский политик и кардинал] сказал почти то же, что Петавий, на поколение раньше его: «L'Arien trouvera dans sainct Irénée, Tertidlien et autres qui nous sont restez en petit nombre de ces siècles-là, que le Fils est l'instrument du Père, que le Père a commandé au Fils lors qu'il a esté question delà création des choses, que le Père et le Fils sont aliud et aliud; choses que qui tiendroit aujourd'huy, que le langage de l'Eglise est plus examiné, seroit estimé pour Arien luy-mesme» [Арианин найдет y св. Ириния, Тертуллиана и других немногочисленных авторов, чьи сочинения сохранились от тех веков, утверждения, что Сын есть орудие Отца, что Отец повелевал Сыну, когда дело шло о сотворении вещей, что Отец и Сын — aliud et aliud (не одно и тоже, лат.); если бы сегодня, когда язык церкви изучен более основательно, кто-либо продолжал придерживаться этих взглядов, его самого приняли бы за арианина (фр.)]. Все это отнюдь не проясняет преемственность, проследить которую Ньюман [John Henry Newman(1801-1890), поэт и богослов, англиканский священник, затем католик и кардинал, признанный одним из лучших стилистов-писателей английской литературы] считал делом столь трудным. Идею развития в те дни понимали как приём или гипотезу, притом даже не рабочую гипотезу, столь близкую сердцам оксфордских пробабилитаристов [иначе: вероятностников; возможно, Актон имеет в виду так называемое оксфордское движение мысли в англиканской церкви XIX века, направленное в сторону сближения с католичеством]. Её можно угадать как слабый проблеск надежды в прощальном напутствии Робинсона [John Robinson (1576–1625), пастор, один из вождей пуритан-сепаратистов, часть из которых в 1620 году пересекла Атлантику на судне Мэйфер и основала первую колонию в Массачусетсе] к Пилигримам [иначе: к отцам-пилигримам; английским первопоселенцам в США с судна Мэйфер]: «Я совершенно уверен, что Господь обладает достаточной мерой истины, чтобы перешагнуть пределы своего святого слова.» Дюшен [французский историк André Duchesne (1584-1640)] объясняет, почему теория развития не имела под собою научного основания: «Ce n'est guère avant la seconde moitié du xvii siècle qu'il devint impossible de soutenir l'authenticité des fausses décretales, des constitutions apostoliques, des Récognitions Clémentines, du faux Ignace, du pseudo-Dionys et de l'immense fatras d'oeuvres anonymes ou pseudonymes qui grossissait souvent du tiers ou de la moitié l'héritage littéraire des auteurs les plus considérables. Qui aurait pu même songer à un développement dogmatique?» [Не ранее чем со второй половины семнадцатого столетия стало ясно, что невозможно считать подлинными фальшивые декреталии и апостольские установления, Признания Климента (иначе: Климентины), писания лже-Игнатия, псевдо-Дионисия и весь огромный ворох анонимных или подписанных псевдонимами сочинений, которые часто приближаются по своему объёму к трети или половине литературного наследия самых значительных авторов. О каком развитии догматического учения можно было думать в этих условиях?] Все это было очень поверхностно понято и использовалось наспех, без должного осмысления, что доказано самим Боссюэ, который косвенно указывает на это в одном из своих отрывков, как бы не сознавая, что тем самым подрывает свою же теологию: «Quamvis ecclesia omnem veritatem funditus norit, ex haeresibus tamen discit, ut aiebat magni nominis Vincentius Lirinensis, aptius, distinctius, clariusque eandem exponere» [Хотя церковь обладает истиной во всей её полноте, тем не менее она учится на примере ересей, как надо, по словам достославного Викентия Леринского, изъяснять и толковать истину доходчивей, отчетливей и ясней (лат.).] Что касается Ламенне, то при оценке достижений этого мыслителя его имя слишком часто упоминается в близком соседстве с именами его ранних друзей. Не подлежит сомнению, что он обязан им той теорией, которая затем вела его в течение всей его карьеры, ибо её можно обнаружить как у Бональда [Луи-Габриель-Амбруаз Bonald (1754-1840), французский мыслитель, политик и писатель], так и у де Местра, хотя, вероятно, её еще нет в тех томах, которые к тому времени успел опубликовать сам Ламенне. Она была на деле не столь оригинальна, как он поначалу полагал, ибо английские богословы сплошь и рядом обращались к ней начиная с семнадцатого столетия, и лишь относительно недавно епископ глостерский и бристольский (д-р Элликотт, — прим. автора) пропел по ней отходную. Можно даже оправдать одного шотландского профессора, приписывающего ее Риду [Thomas Reid (1710-1796), шотландский философ, основоположник школы здравого смысла в философии, критик Юма]. Но все же именно Ламенне придал ей наибольшую значимость как своею программой, так и самою жизнью. И его теория общественного здравого смысла, следуя которой мы можем принимать за истину лишь то, что утверждено всеобщим согласием, — эта теория, хоть и делавшая весьма сильный упор на необходимости поддержания авторитета церкви и государства, тяготела к массовости и тем отличала мыслителя от его товарищей и коллег. Когда он произнёс quod semper, quod ubique, quod ab ómnibus [что всегда, что везде, что всеми (лат.)], он думал не о христианской церкви, но о христианстве, древнем как мироздание; и то развитие, которое он имел в виду, восходило к Библии и завершалось Новым Заветом — вместо того, чтобы с него начинаться. Такова его теория, которую он сделал столь знаменитой; которая положила основание его славе и направляла его судьбу, и которую имеет в виду д-р Флинт, говоря о популярности Ламенне. В этом смысле было бы ошибкой связывать Ламенне с Мёлером [Johann Adam Möhler (1796-1838), германский католический богослов] и Ньюманом; и я не думаю, чтобы он предвосхитил их учение, несмотря на один или два отрывка, которые, насколько можно судить, не помечены датой до Р.Х. и могут с тем же успехом быть приведены в подтверждение противоположного мнения.

В одной и той же группе д-р Флинт представляет де Местра как учителя Савиньи [Friedrich Carl von Savigny (1779-1861), германский историк и юрист] и утверждает, что не может быть ни малейших сомнений на счет либерализма Шатобриана. Действительно, никаких сомнений и не было после его изгнания с поста министра; но вслед за тем появились серьезные основания усомниться в этом его качестве: в 1815 году, когда он умолял короля положить границы монаршему милосердию; в 1819 году, когда он сотрудничал в Консерваторе; и в 1823 году, когда, действуя против испанской конституции, он осуществлял миссию, порученную ему самовластными монархами. Его приверженность легитимизму несколько умерялась либеральными элементами, которые, однако, до 1824 года не были ни последовательными, ни преобладающими. Де Местр и Савиньи сходились в одном: они оба подчиняли будущее прошлому. Это могло служить доводом в пользу абсолютизма и теократии и по этой причине нравилось де Местру. Будь это довод в пользу иного направления, он бы отбросил его. У Савиньи не было столь далеко идущей цели. Его учение о том, что живущие не принадлежат себе, могло служить другому делу. Он отрицал механическую неподвижность, утверждая, что все полученное в результате роста, должно и в дальнейшем расти и претерпевать изменения. Его теория непрерывности сыграла ту роль в политической науке, что подвела под консерватизм основу, не связанную с абсолютизмом и совместимую со свободой. А поскольку он полагает, что право зависит от национальной традиции, то тем самым становится косвенным, в том числе и через своих друзей, основоположником теории национального самоопределения.

Единственным, кого д-р Флинт отказывается критиковать по причине почти полного согласия с ним, является Ренувье [Шарль-Бернар Renouvier(1815-1903), французский философ-неокантианец]. Отправляясь от этого открытого признания симпатии, мы, в соединении с двумя-тремя неосторожными обмолвками на других страницах, можем составить себе представление если не о самой системе взглядов автора, которая должна была бы примирить нас со столь сильным отклонением от правила, то о ее тенденциях и духе. Основным положением автора является его вера в божественное происхождение власти. Если Кант прозревал Бога в небесной тверди, то здесь мы можем созерцать его земное присутствие, явленное в истории. Всякий, кто не является убежденным атеистом, должен признать, что опыт человечества предстает в качестве веского свидетельства в пользу религии. Поскольку провидение небезусловно, но властвует людьми, направляя их в сторону уготованной им свободы, то свой метод оно возвещает нам в законе развития от менее совершенного к более совершенному: в прогрессе. Здесь, однако, при всем его согласии с Ренувье, д-р Флинт не рвется отстаивать свою правоту, и слова его лишены прежней торжественной убежденности. Не отметается мысль, что избранные провидением цели могут быть им достигнуты и без помощи прогресса; что божественные начертания не были бы расстроены и в том случае, если бы управляемый всемогущей мудростью мир постепенно становился хуже. Договорившись видеть в прогрессе пусть не закон, но хотя бы установленный факт, мы приходим к вопросу: в чем состоит прогресс, чем он измеряется, какова его цель? Цель эта — не в религии, ибо средние века были эпохой упадка. С той поры католицизм в столь значительной степени утратил под собою почву, что попросту свел на нет построения Боссюэ; что же до протестантизма, то он вообще никогда не имел успеха во Франции: ни после Реформации, когда он должен был торжествовать, ни после Революции, когда должны были торжествовать иные силы. Провал попыток воздвигнуть протестантскую церковь на руинах старого режима; провал, которому Кине [Edgar Quinet (1803-1875), французский мыслитель] приписывает поражение революции, о котором Наполеон сожалел чуть ли еще не в эпоху своего конкордата, — этот провал д-р Флинт объясняет тем, что протестанты были в меньшинстве. Но они не составляли большинства и во времена религиозных войн, и после их завершения; вообще, остается неясным, отчего мыслитель, для которого приверженность религии значит не более, чем любовь к свободе, должен сетовать на то, что в итоге своей борьбы они добились всего лишь терпимости. Он опровергает точку зрения Боссюэ, обнажая отличительную особенность последних столетий: процесс избавления от церковной зависимости, притом процесс необратимый. Я не стану распространяться о будущем, ибо пишу не для пророческого, а для Исторического обозрения. Однако некоторые вещи не были столь ясны во Франции в 1679 году, как они ясны сегодня в Эдинбурге [Роберт Флинт был в 1895 году профессорм Эдинбургского университета]. Преобладания протестантизма никто не предвидел — исключая разве лишь тех, кто всерьёз обсуждал вопрос, падет ли Рим в 1710 или в 1720 году. Мощное воздействие, которое науке предстояло оказать на религию, не было испытано и выявлено ни Ньютоном, ни Симоном [Пауль-Людвиг (Пауль-Льюис) Simon (1771-1815), германский химик, физиолог и архитектор]. Никто не мог и вообразить того опыта, которым подарила нас Америка, или утверждать, что наблюдения, сделанные при господстве автократии, окажутся справедливыми и в царстве свободы.

Если цель прогресса — не религия, то в чем эта цель? Не сводится ли она к нравственности, человечности, цивилизации, знанию? В посвященных немецким мыслителям главах издания 1874 года д-р Флинт весьма сурово обошелся с Гегелем и отверг его представление о том, что развитие свободы составляет душу истории, назвав это суждение незрелым, односторонним и неверным. Теперь он более снисходителен: утверждает, что свобода вознесена над миром; что ей служит все доброе на свете; что она страдает от всякого зла, насыщает собою борьбу, сообщает вдохновение всяким устремлениям и едва ли не воплощает в себе символ, награду и побудительное начало, ведущее вперед ту часть человечества, ради которой был распят Христос. В качестве изысканной сущности, питающейся от всего доброго, что есть на земле, она наглядно предстает продуктом цивилизации во всей полноте и сложности последней, в том числе и научной, а вовсе не примитивным владением знатного дикаря, столь часто уводящим под крону девственного леса. С другой стороны, если грех не только имеет склонность ослаблять, но и на деле с неизбежностью ослабляет свободу и во всем препятствует ей, то тем самым Провидение изгоняется из присущей ему сферы таинства, а поскольку Проведению несвойственно подавлять всякое зло и тотчас наказывать заблуждения, то оно должно превращать зло в орудие служения более возвышенной цели. Но хотя д-р Флинт вплотную приблизился к Гегелю и Мишле и едва ли не поднял их учение на более высокий уровень, расширив их представления, он в итоге холодно квалифицирует его как частичную истину, нуждающуюся в дополнении, и предлагает нам дожидаться результатов размышлений новых многочисленных испытателей естества, которые подойдут к проблеме со своей меркой. Для того, чтобы, вопреки столь свойственным критике способности к неправильному толкованию и страсти к мелочным придиркам, я не ввел читателя в заблуждение и не произнес несправедливого приговора на счет глубокого, хотя и не переворачивающего наших представлений труда, мне следовало бы свести воедино те фрагменты, в которых автор указывает нам, пусть и несколько неопределенно, на ту обещанную и пока оставленную за рамками работы философию, которая увенчает его третий или четвертый том. Всякий, кто сравнит страницы 125, 135, 225, 226 и 671, увидит яснее, чем я способен здесь объяснить, точку зрения автора, являющуюся ключом к пониманию этой книги.

помещено в сеть 6 ноября 2018